Неточные совпадения
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то
отодвинулся вдруг
от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
Маракуев приподнял голову, потом, упираясь руками в диван, очень осторожно сел и, усмехаясь совершенно невероятной гримасой,
от которой рот его изогнулся серпом, исцарапанное лицо уродливо расплылось, а уши
отодвинулись к затылку, сказал...
Самгин, пользуясь толкотней на панели,
отодвинулся от Шемякина, а где-то близко посыпалась дробь барабанов, ядовито засвистела дудочка, и, вытесняя штатских людей из улицы, как поршень вытесняет пар, по булыжнику мостовой затопали рослые солдаты гвардии, сопровождая полковое знамя.
Это командовал какой-то чумазый, золотоволосый человек, бесцеремонно расталкивая людей; за ним, расщепляя толпу, точно клином, быстро пошли студенты, рабочие, и как будто это они толчками своими восстановили движение, — толпа снова двинулась, пение зазвучало стройней и более грозно. Люди вокруг Самгина
отодвинулись друг
от друга, стало свободнее, шорох шествия уже потерял свою густоту, которая так легко вычеркивала голоса людей.
— Я о ней другого мнения, — поспешно и громко сказал Самгин,
отодвигаясь от пьяного, а тот, опустив руки, удивленно и трезво спросил...
Она
отодвинулась от Клима и почти упала в угол дивана.
— Третьим в раю был дьявол, — тотчас сказала Лидия и немножко
отодвинулась от дивана вместе со стулом, а Макаров, пожимая руку Клима, подхватил ее шутку...
Вспомнить об этом человеке было естественно, но Самгин удивился: как далеко в прошлое
отодвинулся Бердников, и как спокойно пренебрежительно вспомнилось о нем. Самгин усмехнулся и отступил еще дальше
от прошлого, подумав...
Самгин боком, тихонько
отодвигался в сторону
от людей, он встряхивал головою, не отрывая глаз
от всего, что мелькало в ожившем поле; видел, как Иноков несет человека, перекинув его через плечо свое, человек изогнулся, точно тряпичная кукла, мягкие руки его шарят по груди Инокова, как бы расстегивая пуговицы парусиновой блузы.
Затем он
отодвинулся вместе с креслом подальше
от Самгина, и снова его высокий, бабий голосок зазвучал пренебрежительно и напористо, ласково и как будто безнадежно: — Нуте-с, обратимся к делу!
В Швейцарии они перебывали везде, куда ездят путешественники. Но чаще и с большей любовью останавливались в мало посещаемых затишьях. Их, или, по крайней мере, Штольца, так занимало «свое собственное дело», что они утомлялись
от путешествия, которое для них
отодвигалось на второй план.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более
отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль, и замыкалась
от всех, даже
от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
— Попробую, начну здесь, на месте действия! — сказал он себе ночью, которую в последний раз проводил под родным кровом, — и сел за письменный стол. — Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда
отодвинусь от этих лиц,
от своей страсти,
от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..
Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея
от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично
отодвигалась и давала ему подле себя место.
Сегодня, 19-го, явились опять двое, и, между прочим, Ойе-Саброски, «с маленькой просьбой
от губернатора, — сказали они, — завтра, 20-го, поедет князь Чикузен или Цикузен,
от одной пристани к другой в проливе, смотреть свои казармы и войска, так не может ли корвет немного
отодвинуться в сторону, потому что князя будут сопровождать до ста лодок, так им трудно будет проехать».
По всем признакам видно было, что горы кончаются. Они
отодвинулись куда-то в сторону, и на место их выступили широкие и пологие увалы, покрытые кустарниковой порослью. Дуб и липа дровяного характера с отмерзшими вершинами растут здесь кое-где группами и в одиночку. Около самой реки — частые насаждения ивы, ольхи и черемухи. Наша тропа стала принимать влево, в горы, и увела нас
от реки километра на четыре.
Через полчаса свет на небе еще более
отодвинулся на запад. Из белого он стал зеленым, потом желтым, оранжевым и наконец темно-красным. Медленно земля совершала свой поворот и, казалось, уходила
от солнца навстречу ночи.
Дом точно
отодвинулся с улицы, прячась
от нее.
Я
отодвинулся от выступа шага на два, а Ноздрин пошел искать, нельзя ли взобраться на карниз где-нибудь в другом месте.
— Да, да, вы угадали, — подхватил внезапно Лаврецкий, — в течение этих двух недель я узнал, что значит чистая женская душа, и мое прошедшее еще больше
от меня
отодвинулось.
Петр Васильич еще ближе придвинулся к Марье и слушал эти объяснения, затаив дыхание. Когда Марья взглянула на это искаженное конвульсивной улыбкой лицо, то даже
отодвинулась от страха.
Голова Матюшки сделала отрицательное движение, а его могучее громадное тело
отодвинулось от змея-искусителя. Землянка почти зашевелилась. «Ну нет, брат, я на это не согласен», — без слов ответила голова Матюшки новым, еще более энергичным движением. Петр Васильич тяжело дышал. Он сейчас ненавидел этого дурака Матюшку всей душой. Так бы и ударил его по пустой башке чем попадя…
Варвара Ивановна
отодвинулась от мужа один шаг назад, окинула его взором неописанного презрения и, плюнув ему в самый нос, шибко выбежала из залы.
Как только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором был способен сознать, что в самом деле в жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи, он
отодвинулся от мокрой сваи и хотел идти к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила его.
Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал… Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие
от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно,
отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.
Тишина углублялась под звуками твердого голоса, он как бы расширял стены зала, Павел точно
отодвигался от людей далеко в сторону, становясь выпуклее.
— Слышишь? — толкнув в бок голубоглазого мужика, тихонько спросил другой. Тот, не отвечая, поднял голову и снова взглянул в лицо матери. И другой мужик тоже посмотрел на нее — он был моложе первого, с темной редкой бородкой и пестрым
от веснушек, худым лицом. Потом оба они
отодвинулись от крыльца в сторону.
Матери хотелось сказать ему то, что она слышала
от Николая о незаконности суда, но она плохо поняла это и частью позабыла слова. Стараясь вспомнить их, она
отодвинулась в сторону
от людей и заметила, что на нее смотрит какой-то молодой человек со светлыми усами. Правую руку он держал в кармане брюк,
от этого его левое плечо было ниже, и эта особенность фигуры показалась знакомой матери. Но он повернулся к ней спиной, а она была озабочена воспоминаниями и тотчас же забыла о нем.
Я несколько
отодвинулся от стены и, согласно рыцарским правилам нашего базара, тоже положил руки в карманы. Это было признаком, что я не боюсь противника и даже отчасти намекаю на мое к нему презрение.
Ахилла не оробел, но смутился и, тихо
отодвигаясь от гроба, приподнялся на колени. И что же? по мере того как повергнутый Ахилла восставал, мертвец по той же мере в его глазах медленно ложился в гроб, не поддерживая себя руками, занятыми крестом и Евангелием.
Дыма
отодвинулся еще дальше, слушая бормотание Матвея, но тот уже смолк, а сон шел своим чередом… Бегут христиане со всех сторон, с улиц и базаров, из шинков и
от возов с хлебом. Бегут христиане с криком и шумом, с камнями и дреколием… Быстро запираются Двери домов и лавочек, звякают стекла, слышны отчаянные крики женщин и детей, летят из окон еврейские бебехи и всякая рухлядь, пух из перин кроет улицы, точно снегом…
Вместе с этим кто-то громко крикнул, молодая девушка рванулась к морю, и Матвей услышал ясно родное слово: «Отец, отец!» Между тем, корабль, тихо работавший винтами, уже
отодвинулся от этого места, и самые волны на том месте смешались с белым туманом.
Элдару хотелось еще есть, но он так же, как его мюршид,
отодвинулся от стола и подал Хаджи-Мурату таз и кумган.
— Ну, я не люблю таких шуток, — ответил Передонов и
отодвинулся от Рутилова.
И,
отодвинувшись от окна в тень, деловито сказала...
Марьяна
отодвинулась от лошади и, закинув назад голову, блестящими большими глазами спокойно взглянула на казака.
Гордей Евстратыч придвинул свой стул к стулу Ариши и совсем близко наклонился к ней, так что на нее пахнуло разившим
от него вином; она хотела немного
отодвинуться от свекра, но побоялась и только опустила вспыхнувшее лицо. Гордей Евстратыч тоже заметно покраснел, а глаза у него сегодня совсем были подернуты маслом.
Купец перекрестился, работники его
отодвинулись подалее
от незнакомца, и все с каким-то ужасом и нетерпением ожидали продолжения разговора; но проезжий молчал, а купец, казалось, не смел продолжать своих вопросов. В эту минуту послышался на улице конский топот.
Остриженные в кружок темно-русые волосы казались почти черными
от противоположности с белизною лица, цветущего юностью и здоровьем; отвага и добродушие блистали в больших голубых глазах его; а улыбка, с которою он повторил свое приветствие, подойдя к столу, выражала такое радушие, что все проезжие, не исключая рыжего земского, привстав, сказали в один голос: «Милости просим, господин честной, милости просим!» — и даже молчаливый незнакомец
отодвинулся к окну и предложил ему занять почетное место под образами.
От этого тихо, как будто лениво текущего металла шел такой страшный жар, что непривычные гости все время
отодвигались и закрывали щеки руками.
Дядя
отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонил голову и, держа руки на коленях, стал шевелить пальцами, то сгибая, то разгибая их.
Фома крепко, неприлично выругался и умолк. Саша, оборвав песню,
отодвинулась еще дальше
от него. Бушевал ветер, бросая пыль в стекла окон. На печи тараканы шуршали, ползая в лучине. На дворе жалобно мычал теленок.
Раиса медленно
отодвинулась в сторону, Евсей видел маленькое, сухое тело хозяина, его живот вздувался и опадал, ноги дёргались, на сером лице судорожно кривились губы, он открывал и закрывал их, жадно хватая воздух, и облизывал тонким языком, обнажая чёрную яму рта. Лоб и щёки, влажные
от пота, блестели, маленькие глаза теперь казались большими, глубокими и неотрывно следили за Раисой.
— Н-ну, прощайте! — потирая руки, сказал хозяин и
отодвинулся от гостя.
Человек назвал хозяев и дядю Петра людями и этим как бы отделил себя
от них. Сел он не близко к столу, потом ещё
отодвинулся в сторону
от кузнеца и оглянулся вокруг, медленно двигая тонкой, сухой шеей. На голове у него, немного выше лба, над правым глазом, была большая шишка, маленькое острое ухо плотно прильнуло к черепу, точно желая спрятаться в короткой бахроме седых волос. Он был серый, какой-то пыльный. Евсей незаметно старался рассмотреть под очками глаза, но не мог, и это тревожило его.
Колесов повиновался как-то безотчетно, и через минуту пальто уже было у гиганта. Тот продолжал потихоньку стучаться, все далее и далее
отодвигаясь от Колесова. Наконец стук прекратился, раздался скрип половиц.
Жарко затрещало, и свет проник между пальцами — загорелся огромный скирд; смолкли голоса,
отодвигаясь — притихли. И в затишье человеческих голосов необыкновенный, поразительный в своей необычности плач вернул зрение Саше, как слепому
от рождения. Сидел Еремей на земле, смотрел, не мигая, в красную гущу огня и плакал, повторяя все одни и те же слова...
— Но этого не может быть! — прошептал он после новой паузы,
отодвигаясь со страхом на шаг далее
от Иды.
— Ну, не дадут-с… — при этом слове тенористый дьякон вздрогнул и быстро
отодвинулся от подлезшей к его лицу новой струи дыма.
Однако для нас она еще не вполне законченная историческая картина: мы не
отодвинулись от эпохи на достаточное расстояние, чтоб между нею и нашим временем легла непроходимая бездна.